Музыка и музыканты в годы Великой Отечественной войны
Министерство культуры Российской Федерации
Российская академия музыки имени Гнесиных
Центр современных технологий в области науки, образования и педагогики
Кафедра теории музыки
проект
«МУЗЫКА И МУЗЫКАНТЫ В ГОДЫ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ»
Очерк 4. Отрывок из книги «Всесоюзный комитет по делам искусств при Совете народных комиссаров СССР. 1941–1945»
(с. 150–157)
Татьяна Науменко
НУЖНЫ ПЕСНИ!
(фрагмент 2)
С сентября 1941 года стали проводиться конкурсы на создание массовых песен. Это заметно активизировало творческий процесс, который не остановился даже после эвакуации Союза композиторов в Свердловск. Комитет неизменно входил в число учредителей (наряду с СК и Радиокомитетом).
Со всех концов страны композиторы, профессионалы и любители, присылали новые и новые песни. Кипела работа и в осажденном Ленинграде: по воспоминаниям композитора В. М. Богданова-Березовского, председателя правления Ленинградского отделения Союза композиторов СССР, «прослушивания новых боевых песен проходили еженедельно. Лучшие тут же отправлялись в Городскую военно-шефскую комиссию и далее – в армейские и фронтовые ансамбли. Песен этих было много, писали их все: и “старики” – Калафати, Рукин, Корсунский¹, и начинающая молодежь, и “инструменталисты”, и “симфонисты”, до того чуждавшиеся песенных жанров» [4, с. 16].
Несмотря на строгий отбор, появлялось немало песен и низкого качества. Об этом в своих выступлениях говорил и Храпченко, и другие сотрудники Комитета, выезжавшие на фронт для изучения деятельности концертных бригад.
Говорили об этом и сами музыканты. Так, Шостакович в докладе, прочитанном на пленуме Оргкомитета Союза советских композиторов, называет примерное число песен, созданных в первые дни войны – 600 или 700. «На многих из этих песен, – отмечает при этом композитор, – были следы явной спешки, торопливости, недоделанности и невысокого качества <…> В беседах с композиторами приходится слушать такого рода суждения, что, мол, обязательно нужно скорей, скорей откликнуться на событие, которое захватило все наше существо и на которое мы обязаны откликаться своим творчеством… Они были неправы, забывая, что всякое произведение искусства, как и всякое произведение культуры, науки и техники, должно быть прежде всего высокого и хорошего качества… Должен сказать, что немногие из этих песен пережили первый период Отечественной войны и дожили до наших дней. Многие из них уже забылись» [15, с. 65].
Прослушивания проходили в ленинградском Союзе композиторов вплоть до ноября 1941 года, когда из-за отсутствия отопления и освещения, а также участившихся обстрелов обсуждения стали почти невозможны. К этому времени на почве истощения многие стали сильно слабеть и передвигались с большим трудом. Несмотря на это, уровень требований к новым песням неизменно оставался высоким.
Сохранились черновые записи академика Б. В. Асафьева², возглавлявшего жюри по отбору сольных и хоровых песен и маршей для духового и симфонического оркестра. Конкурс был объявлен в честь XXIV годовщины Октября. Жюри работало до конца осени 1941 года – последняя запись датирована 7 ноября 1941 года [2]. В общей сложности было прослушано 150 песен и 40 маршей.
Богданов-Березовский, вспоминая обсуждение конкурсных работ, писал:
Он вынул листки почтовой бумаги, исписанные его изящным, слегка наклонным тонким почерком. «Это краткие аннотации на каждую вещь. Я проштудировал все досконально». Такая подготовка облегчила и ускорила работу. Мы тут же пропевали песни, проигрывали марши. Вслух читался отзыв председателя, и большей частью никаких добавлений к нему не требовалось. Характеристики были подробно аргументировали и полностью убеждали [3 с. 246].
Асафьев оставлял короткие заметки о каждой песне; некоторые фрагменты записывал нотами для последующего пропевания. Каждый разбор завершало резюме, особенно хлесткое, если материал был низкого качества, – «В музыке есть чутье. Но неряшливо»; «Реприза сочная! В общем бойко»; «Кустарщина!», «Наглая кустарщина!» [2] и т. д. Все это писалось больным голодным музыкантом в самые тяжелые блокадные дни, под артиллерийскими обстрелами и нескончаемой воздушной тревогой.
Еще до войны Асафьев писал председателю Комитета о своих творческих планах и о желании оставить ради них преподавание в Ленинградской консерватории. Теперь Храпченко тревожило, что музыкант все еще оставался в блокадном городе. В июне 1942 года он отправил Асафьеву письмо с просьбой написать в Комитет о своей деятельности. Асафьев просьбу выполнил, о чем сообщил Храпченко в письме от 10 августа 1942 года. В нем содержится перечисление сделанного: 10 музыковедческих работ и две драматические пьесы. Одновременно Асафьев просит помочь в поиске современного сюжета для новой оперы или балета [5, с. 445].
Отчет, тем не менее, оказался намного более обширным, чем это было представлено в письме к Храпченко. В личном фонде Б. В. Асафьева в РГАЛИ хранится документ под названием «Творческий отчет о работе за месяцы Отечественной войны». В одном из изданий архива он характеризуется следующим образом:
На листах двух школьных тетрадок Асафьев перечисляет свои работы, начиная с весны 1941 года и кончая январем 1943 года. В этот огромный перечень вошли и такие произведения, как монтаж патриотических хоров из оперы «Минин и Пожарский», опера «Славянская красавица», третья симфония «Родина» (памяти 1812 года), сюита для духового оркестра «Суворов», вокальный цикл «Город» об осажденном Ленинграде, серия оборонных песен на стихи А. А. Прокофьева, а также на тексты, присланные бойцами с фронта, и многие другие [7, с. 562].
В. В. Перхин пишет, что, вероятно, существенной помощи слабеющему музыканту председатель Комитета оказать не мог [7, с. 554]. Тем не менее в августе, узнав, что Асафьев упал в обморок, Храпченко отправляет телеграмму в Смольный с просьбой оказать ему врачебную помощь. Госпитализация в Свердловскую больницу, внимательный уход и благоприятный режим сделали свое дело: здоровье музыканта стало понемногу восстанавливаться [1, с. 96]. В октябре Комитет по делам искусств направил в Ленинград заявку на переезд Асафьева в Москву, на который тот решился только в конце января.
В числе оборонных песен, о которых упоминает Асафьев, известны несколько. Среди них – «Песня Энской дивизии», «Вперед, Балтийский флот», «Песня о снайперах», «Песня о Ленинграде». Его ученик А. Н. Дмитриев, доцент Ленинградской консерватории и дирижер фронтового ансамбля, разучивал эти песни с бойцами и передавал от них слова поддержки и благодарности своему наставнику [6, с. 159–160].
Это лишь одна из множества историй, связанных с песенным творчеством в годы войны. На самом деле история песни – ее замысел и создание, судьба автора и судьба самой песни – отражает, без преувеличения, историю страны. К сожалению, не все ее страницы оказались безоблачными.
В 2005 году, в честь 60-летия Победы, был выпущен специальный сборник, посвященный известным военным песням и их роли в жизни советских людей – фронтовиков, тружеников тыла, детей [11, с. 22–23]. В их воспоминаниях песня предстает как настоящий герой войны, прошедший все дороги, по которым ступала нога советского солдата; как голос надежды, звучавший над партизанскими лесами и полями сражений; как верный друг, утешавший уставших воинов, исцелявший их раны в госпиталях. Некоторые песни создавались непосредственно на фронте – поэтами-фронтовиками, военными корреспондентами.
Однако даже самые прекрасные, всенародно любимые песни иногда попадали под цензурный запрет. Подобная судьба постигла некоторые песни, тексты которых были написаны даже такими авторитетными поэтами, как М. Исаковский, К. Симонов, А. Сурков.
Позже Сурков вспоминал, как цензура запрещала его «Землянку» за одно четверостишие: «Некоторым блюстителям фронтовой нравственности показалось, что строки: “... до тебя мне дойти нелегко, а до смерти — четыре шага” — упадочнические, разоружающие. Просили и даже требовали, чтобы про смерть вычеркнуть или отодвинуть ее дальше от окопа» [13, с. 496–497].
В 1943 году поэт выступил в Союзе писателей с докладом, в котором были подняты вопросы военной цензуры. Однако тогда текст доклада напечатан не был. Первая публикация состоялась много лет спустя в специальном выпуске журнала «Литературное наследство», в редакторский состав которого входил М. Б. Храпченко – в то время уже старший научный сотрудник Института мировой литературы имени А. М. Горького. Впервые в центральной печати поэт-фронтовик рассказывает о запрете «Землянки»:
Я за время войны написал одну маленькую вещь, которая подверглась очень крупным неприятностям. Это шестнадцатистрочное стихотворение, которое сначала никак не называлось. Потом оно превратилось в песню под названием «В землянке». Там есть эти несчастные строки:
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти — четыре шага.
«Синие чулки» начали вокруг этих строк целое дело. Они рассуждали так: очень близко до смерти — четыре шага; человек, который прочитает эти строки, перестанет быть упругим сердцем и волей, окажется плохим солдатом. И они предложили, чтобы эти строчки были заменены другими, глубоко оптимистическими строчками.
Из их пожеланий ничего не вышло. Разные варианты были написаны разными доброхотами, но песня осталась песней, потому что из песни слова не выкинешь и потому что на войне человеку тяжело и каждому ясно, как близка здесь смерть, и каждому, естественно, не хочется умирать. Но именно поэтому с людьми надо разговаривать прямо, по-солдатски, по-мужски <…> Тот, кому адресованы эти строки, — человек настоящего сердца, человек настоящей солдатской воли [12, с. 335–336].
Случай с «Землянкой» свидетельствует не только о жесткой цензуре военного времени, но и о меняющихся запросах самих слушателей. В этом смысле примечательна история, которая произошла с песней композитора В. П. Соловьева-Седого и поэта А. Д. Чуркина «Вечер на рейде» [9, с. 91]. Написана она была в августе 1941 года в прифронтовом Ленинграде. Все жители, в числе которых были и Соловьев-Седой, и Чуркин, в те дни строили рубежи обороны. Часть работ проходила на причале в Ленинградском порту «Лесной». Именно у залива, в момент короткой передышки, родилось настроение будущей песни. Туманная дымка, едва слышный плеск волн, тихая музыка вдалеке, корабль, стоявший на рейде… Это была картина мирной жизни, с которой в скором времени предстояло расставание.
Я думал о моряках, которые отдают свою жизнь, защищая морские подступы к нашему городу, – рассказывал Соловьев-Седой, – и меня охватывало горячее желание выразить в музыке их настроения и чувства. Дома я сел за рояль и за несколько часов сочинил песню, варьируя бесконечно одну и ту же фразу: «Прощай, любимый город…» Получилась мелодия припева <…> [8].
Первое прослушивание в Ленинградском Союзе композиторов оказалось неудачным. Ситуация на фронте была крайне тяжелой; считалось, что бойцам нужны совсем другие песни – бодрые, оптимистичные. А здесь – минор, грустное унылое настроение. Позже композитор рассказывал, что свое настоящее признание песня получила лишь зимой 1942 года, когда уже шло наступление советских войск.
В низкой, тускло освещенной землянке, тесно окруженный бойцами, я впервые запел песню, сложенную мною еще в Ленинграде, песню прощания с любимым городом. Услышав, что мне подпевают, сначала тихо, а затем все громче и громче, я с радостью понял, что песня дошла до солдатского сердца. Тогда ее звучание стало совсем иным…[10].
В статье «Массовая песня», написанной после дискуссии в Союзе советских композиторов (июль 1943 года), Храпченко сформулировал эту проблему как «споры о лирике и героике песни». Сам он выступал против такого разделения:
Противопоставляя лирику героике, – писал он, – некоторые музыковеды и критики настойчиво пропагандируют ограничение песенного творчества выражением интимно-личных переживаний. Героическая тема кажется этим «теоретикам» холодной и напыщенной риторикой, сковывающей воздействие песни. Несомненно, что противопоставление лирики и героики в песне искусственно, надуманно. В конечном счете все песенное творчество лирично, но лирика вовсе не исчерпывается интимными чувствами [14, с. 2].
Однако следует признать: в начале войны преобладал запрос именно на вдохновляющую, мобилизующую силу искусства, на произведения, прославляющие подвиг и героизм. Все, что, как тогда казалось цензорам, отвлекало солдата от выполнения боевой задачи, казалось вредным, упадочным. Впрочем, в скором времени жизнь внесла свои поправки. Менялась обстановка на фронтах, менялись и настроения. Постепенно увеличивался спрос на лирическую песню, появился круг песенных образов, особенно любимых бойцами. Артисты, выезжающие на фронт, старались включать их в свой репертуар. Никакая цензура не могла убить того, чего ждали от песни миллионы солдат на всех фронтах войны. «Землянка» и «Синий платочек», «Катюша» и «Темная ночь», «Вечер на рейде» и «Огонек» – эти и другие прекрасные песни напрямую обращались к душе каждого бойца, напоминая, что битва идет за самое дорогое, что есть у человека.
Спор, на самом деле, не ограничивался только этим противопоставлением. Песня находилась в фокусе интересов различных идеологических направлений и взглядов. Упомянутая дискуссия по проблемам массовой песни обострила еще одну проблему, – воплощения в ней национально-романтической картины мира. Храпченко настороженно относился к высказываниям некоторых поэтов и композиторов, выступающих против «русификации» песенного творчества и предлагающих установить процентную норму для русской песни. В своей статье он резко возражает против негативного термина «русопятство», на котором настаивал В. И. Лебедев-Кумач, имея в виду поворот к духовно-исторической теме в песенном искусстве.
Судя по всему, Храпченко удалось убедить оппонентов, в последующие годы не раз обращавшихся именно к традициям русской песни [7, с. 42–43]. А, возможно, их убедила сама жизнь: духовно-историческая тема, заново актуализированная в годы войны, стала одним из факторов единения народов страны и залогом их будущей победы.
Примечания
¹ В. М. Иванов-Корсунский, В. П. Калафати и П. Н. Рукин не пережили блокаду и умерли от истощения в 1942 году.
² Борис Владимирович Асафьев (1884–1949) был вывезен из блокадного Ленинграда в 1943 году.
Список литературы:
1. Асафьев Б. В. Моя творческая работа в Ленинграде в первые годы Великой Отечественной войны // Советская музыка. 1946. № 10 (103).
2. Асафьев Борис Владимирович. Записи, сделанные на конкурсе на лучшую массовую песню и марш, проведенном в Ленинграде. РГАЛИ. Ф. 2658, оп. 1, ед. хр. 346.
3. Богданов-Березовский В. М. Дороги искусства. Книга первая. Л.: Музыка, 1971. С. 246.
4. Богданов-Березовский В. М. Композиторы осажденного Ленинграда // Советская музыка. 1946. № 1 (97). С. 16.
5. Встречи с прошлым. Вып. 6. М.: Советская Россия, 1988. – Вып. 6.
6. Данько Л. Г. Письма Б. В. Асафьева и А. В. Оссовского из фонда А. Н. Дмитриева // Новые документы по истории искусствознания: XX век. Выпуск 2: 1940-е – 1960-е годы / Российский институт истории искусств; ред.-сост. Ж. В. Князева. СПб. ИД «Петрополис», 2018. С. 159–160.
7. Деятели русского искусства и М. Б. Храпченко, председатель Всесоюзного комитета по делам искусств: апрель 1939 – январь 1948: свод писем / Изд. подгот. В. В. Перхин. М.: Наука, 2007. – 791 с.
8. Калабухов В. История песен дорог войны. URL: https://librebook.me/istorii_pesen_dorog_voiny/vol2/1 (Дата обращения 15.09.2023).
9. Костырченко Г. В. Советская цензура в 1941–1952 годах // Вопросы истории. 1996. № 11–12. С. 91.
10. Песни военных лет. «Вечер на рейде» / Дом-музей Т. Н. Хренникова. URL: https://hrennikov.eletsmuseum.ru/pesni-voennyx-let-vecher-na-rejde/ (Дата обращения 15.09.2023).
11. Песни войны и Победы (сост. В. Андриянов, А. Кузнецов, автор идеи О. С. Кузин). М.: Трибуна, 2005. С. 22–23.
12. Сурков А. А. Творческий отчет на заседании военной комиссии СП 12 июля 1943 г. // Литературное наследство. Советские писатели на фронтах Великой Отечественной войны. Книга первая. М.: Наука, 1966. С. 335–336.
13. Сурков А. Как сложилась песня // Истра, 1941. М.: Московский рабочий, 1975. С. 496–497.
14. Храпченко М. Массовая песня // Советское искусство. 1943. № 28. 10 июля. С. 2.
15. Шостакович Д. Д. Советская музыка в дни войны // Советская музыка. 1975. № 11. С. 65.
Всесоюзный комитет по делам искусств при Совете народных комиссаров СССР. 1941–1945. М.: ИстЛит, 2025. С. 142-161.